Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Деревню Полдневую можно смело назвать родиной старательства. По возрасту она старше Полевского и первоначально была построена как крепость. В старину тут старательствовали все от мала до велика. Не забыт этот промысел и ныне. Полдневая за свою почти трехсотлетнюю историю дала стране немало благородного металла, драгоценных камней, других полезных ископаемых.
Старательство далеко не всегда вызывалось стремлением найти «фарт», разжиться. Чаще всего причина была куда более будничной и простой: «как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать» (Бажов). Такое положение сохранялось вплоть до октября семнадцатого года, да некоторое время и после него.
Недаром золотоискательские выносливые и работящие бабы, не уступающие в труде мужикам, сложили «охальную» частушку:
На Урале я жила,
Золото копала.
Если б не было любви,
С голоду пропала…
И то сказать, когда-то «фартнет», наткнешься на «богатимое» золото, а когда-то — хоть убейся, ничего нет. А никакой гарантийной зарплаты, пенсии старателям в прежнее время не предусматривалось. И живи и умирай — все за свой страх и риск!
К нашему приезду в сельсовете собрались сплошь старатели: кто в прошлом, кто в настоящем. В подавляющем большинстве люди в годах, бородачи. Уселись с достоинством вокруг стола, сдвинулись поплотнее и выжидающе умолкли, поглядывая на Павла Петровича: с какого-де краю беседу начинать?
Разговор начался с хризолитов[31]. Близ Полдневой находились когда-то хризолитовые прииски, едва ли не единственные на Урале. Один из старателей, возрастом старше других, принялся рассказывать:
— Кра́дче[32] добывали. Запрещали хризолит-то искать. А все равно робили. Ночью робили, а днем в горах скрывались. Лесники нагонят, кричат: «Вон они!» — и давай дуть! Изобьют до крови. Телеги, снасть изрубят. Почитай, все село пересидело в тюремке за хризолит.
— О «долгой груде» расскажи, — подсказывают сидящие.
— Что за «долгая груда»? — настораживается Павел Петрович.
Он сидит в центре живописной группы, — хоть пиши маслом коллективный портрет! Крепкие, здоровые, выдубленные на ветру лица; бороды с проседью, чисто черные, рыжие («черемные»); выгоревшие на солнце волосы, подстриженные по старинке в скобку; глаза хитроватые, по которым ничего не прочтешь, в глубине зрачков прячется народная сметка, практический ум; руки у всех заскорузлые, узловатые, точно корни столетних деревьев, в поры кожи въелась не смываемая ничем чернота.
Павел Петрович среди них — как председатель этого необычайного собрания. Знакомая книжечка-блокнот выложена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш.
— «Долгая груда», — объясняет рассказчик, — это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, — артелью. А нарядчики — с ружьями. Сила! Стреляли, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили… Они тут же и жили. Загораживались они железными листами. Ну, простреливали. Этим и выжили их.
Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге, глядя на записывающего строго, понимающе.
— Что за нарядчики?
— От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтоб, значит, кто не сдает, на его земле не робил.
— Кому же сдавали?
— Известно, частные скупщики во много раз больше платили.
— А сколько все-таки?
— С голубиное яйцо рублей по двести шло.
— А как на сорта делились?
— Четыре сорта было. Хризолит первый сорт — крупный, чистый, зеленый. Второй сорт — мельче. Третий — зеленый, с трещинами. Четвертый — желтый.
— А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали?
— Можно, можно работать. И зиму, и лето, — зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами.
— Ну, зиму, правда, нельзя, — поправил основной рассказчик. — А можно работать, можно.
Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и, вытягиваясь через плечи других, стараются рассмотреть Бажова.
Стемнело. Посредине стола поставили лампу-молнию. Неловкость, какая обычно бывает при встрече между незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляя свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так.
Павел Петрович сидел, облокотившись на стул и опустив взгляд на раскрытый блокнот, лишь время от времени — когда задавал очередной вопрос — вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и не то погружен в свои мысли, не то дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос:
— На Иткуле теперь работают?
Или:
— А на Омутнинке как?
И сейчас же вставлял сам:
— Ну, это один пропой был, а не работа.
Из реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор.
— Помногу намывали?
— Всяко было. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, фартнет, так сразу на сапоги с набором.
— Пили, поди?
— Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, полные ведра дружо́к[33] вина принесет и поставит посередь майдану. Пей, кто хошь! Дескать, на мою жизнь хватит. Ну, и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет.
— Тоскливо было подолгу в лесу жить?
— А это кому как. Есть у нас одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, — логотинка, словом. Сдавна Веселым логом зовут…
— Веселым? Это — почему?
Полуопущенные веки поднялись, за ними блеснул огонек любопытства и пытливости, карандаш в маленькой, по-женски округлой руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двигаться по бумаге.
Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог назвали веселым, «веселухиным», упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, развлечения старателей, вроде шлепанья ковшом по голому заду, а то и еще похлеще; пожалуй, и не опишешь — бумага не выдержит (старатели — охотники на выдумку!), и прочее и прочее; — но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее в своей книжечке[34].
Многое в этих рассказах уже утратило реальные очертания, превратилось в живую ходячую легенду; тем более это возбуждает настойчивый, упорный интерес Павла Петровича, будит в нем новые мысли, воспламеняет воображение. В голове идет напряженная творческая работа. Что видит в эту минуту мысленный взор Бажова, какие картины проносятся в его мозгу? Может быть, в глухой таежной чаще, где не ступала нога человека, пробирается, сворачивая упругие кольца, диковинный змей полоз, оставляя за собой след — жилу чистого золота; бьет ногой чудесный
